Неточные совпадения
— О!
как хорошо ваше время, — продолжала Анна. —
Помню и знаю этот голубой
туман,
в роде того, что на горах
в Швейцарии. Этот
туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить
в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
«Уехала, уехала, уехала…» —
как молотками застучало
в мозгу Привалова, и он плохо
помнил,
как простился с Марьей Степановной, и точно
в каком тумане прошел
в переднюю, только здесь он вспомнил, что нужно еще зайти к Василию Назарычу.
Бахарев вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо
помнил,
как он вышел из приваловского дома, сел
в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним,
как в тумане, а
в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Но все это я
помню как сквозь сон,
как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной среди забытья,
как виденье,
как картинка; она подносила мне пить, оправляла меня на постели или сидела передо мной, грустная, испуганная, и приглаживала своими пальчиками мои волосы.
А она знай шагает и на нас не смотрит, ровно
как, братец ты мой,
в тумане у ней головушка ходит. Только взялась она за дверь, да отворить-то ее и не переможет… Сунулась было моя баба к ней, а она тут же к ногам-то к ее и свалилася, а сама все мычит «пора» да «пора», да барыню, слышь,
поминает… эка оказия!
Знаешь… с той поры,
как я
помню себя… у меня
в башке стоит какой-то
туман.
— Я, вашескоблагородие,
как во сне
помню: припоминается что-то,
как в тумане, а правда это или нет, не разберу.
Прошлое я
помню,
как вчерашний день.
Как в тумане, вижу я места и образы людей. Беспристрастно относиться к ним нет у меня сил; люблю и ненавижу я их с прежней силой, и не проходит того дня, чтобы я, охваченный чувством негодования или ненависти, не хватал бы себя за голову. Граф для меня по-прежнему гадок, Ольга отвратительна, Калинин смешон своим тупым чванством. Зло считаю я злом, грех — грехом.
— Так долго ли было до греха, доктор? — продолжал капитан. — И у нас по борту прошло судно…
Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола… какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение… Правила предписывают
в таком
тумане идти самым тихим ходом… А я между тем шел самым полным…
Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.
Что еще говорилось? Не
помню. Бессвязный бред
в неподвижном
тумане, где низом шел ласкающий запах весенних почек и мертво стояло вдали белое зарево. Не важно, что говорилось, — разговор опять шел помимо слов. И не только я чувствовал,
как в ответ мне звучала ее душа. Была странная власть над нею, — покорно и беззащитно она втягивалась
в крутящийся вихрь.
Как прошла у него ночь, он не мог дать себе ясного отчета.
Помнит только, что усталый, иззябший, с дрожью во всем теле, очень поздно дотащился он до своей квартиры.
Как сквозь
туман, мелькнули перед ним опухшие от сна глаза Татьяны. Кажется, что-то она ему пробормотала.
В плохо протопленном кабинете, где он продолжал спать, все та же Татьяна указывала ему на какой-то квадратный синеватый пакет с бумажной печатью.
Голова у ней все сильнее разбаливалась, но она продолжала принимать гостей, перешла из будуара
в гостиную и села на диван, говорила очень мало, всем улыбалась. Перед ней мелькали женские и мужские лица, некоторые мужчины подходили к руке, приехал и старичок губернатор, и до шести часов
в гостиной гудел разговор, кажется, подавали чай. Чувствовалось большое возбуждение… Незадолго до обеда явился Александр Ильич, тоже
в мундире… Она
помнит,
как в тумане, что он ее поцеловал, пожал руку и сказал...
Время с момента выхода его из гостиной княжны и до того момента, когда он очутился у себя, для него
как бы не существовало. Он совсем не
помнил,
как оделся, сел
в сани и приказал ехать домой, даже
как снял дома верхнее платье и прошел
в свой кабинет. Все это
в его памяти было подернуто густым непроницаемым
туманом.
Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать
в него, не позволяла
поминать ему о старом, давая понимать,
как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал
в тумане, не сказав того, что́ намерен был сказать, сам не зная, что́ он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится.